Мы познакомились, когда ему было двадцать и он упрямо хотел жить. Время уже отмеряло месяцы до его смерти, отзываясь упругими щелчками четок на угрюмом шнурке. Он был влюблен и одухотворен, как все поэты, я - стар и молчалив, как все провидцы. И, как и всем влюбленным поэтам, которые не пишут о любви, ему совершенно не хватало денег на нормальное жилье; он ютился на чердаке с небольшим окном и грязной лестницей, на которой, однако, я не брезговал курить, ожидая его возвращения из творческого экстаза.

Песок в часах сыпался. Мой друг женился, тем самым утратив ощущение влюбленности, обзавелся детьми, что вынудило его променять тесный чердак с низким потолком на просторный подвал с окном на уровне веселых ботинок снующих прохожих; он был стар и молчалив, что разительно перевернуло его существование, тогда как во мне не менялось ничего, кроме походки. А еще, он писал о любви.

В минуты, когда дети с визгом носились вокруг отца,мусорщик гремел баками и матерился, а прохожие месили осеннюю грязь на уровне бесцветных глаз, он ставил печатную машинку прямо посреди пыльного стола с прогнившими ножками и...исчезал, покрываясь лихорадочным румянцем, улыбаясь как безумец, судорожно вдавливая клавиши в скрипучее нутро немолодой уже машинки. К нему слетались музы, будто мухи, с громким жужжанием, которое его изнеженные уши воспринимали как чуть слышное сказочное пение.

Их было много. Бесконечно много. И каждой он давал свое имя, свой характер и свою жизнь. Являясь эфемерной субстанцией, видной лишь только одному человеку, они обретали свою жизнь, свое первое рождение, под цокот усталых клавиш, танцующих по велению желтых, крючковатых пальцев в зазубринами шрамов, больше похожих на зарубки на дереве, которые оставляет путешественник, пытаясь исчислять время. Он жил, он рождал, он влюблялся в каждую из своих шестиглазых муз с зелеными крыльями, так любящих сладкое. Но любовь, о которой он писал, любовь, ради которой он жил, любовь, которая кипела в нем, как в котле, - она была неизменна. Ее звали Аннетт, она всегда имела при себе букет маков, в котором прятала свой вздернутый нос с веснушками, она звонко смеялась, танцевала сальсу и веками сбегала из сумасшедших домов по всему свету! Где только ее ни встречали! Сбрасывающуюся с Эйфелевой башни в Париже, поющую гимны Гитлеру в Берлине, играющую на скрипке в Амстердаме, за рулем кадилака в Сан-Франциско, крадущую брильянты в Нью-Йорке...она даже была замечена в церковном хоре в Будапеште. Ее он придумал первой. Ее крылья еще не были зелеными, зато ее гордая голова была коронована единственной любовью сошедшего с ума поэта.

Так он проводил вечера и ночи напролет, не считая бутылок дешевого виски и нежных слов своей Аннетт, существующей только в его больной голове.

А на утро, крутобедрая хозяйка его очага, способная скрутить поэта в узел, грязными тряпками сметала со стола пыль и воспоминания, черной водой топила утонченных муз и шваброй выгоняла красавицу Аннетт в очередной сумасшедший дом, стирая грани между реальностью и мечтой, чтобы проснувшийся к полудню Поэт, с тяжелым похмельем сел за стол и не нашел ее. Причину жить.(с)